Леонид Гроссман - Записки д`Аршиака, Пушкин в театральных креслах, Карьера д`Антеса

— Заметьте, сударыня: с края линий, кажется, видишь один корабль!

И собеседница императора, словно любуясь зрелищем, глядела вдаль своим рассеянным взглядом.

Если бы она знала, чего стоила эта стройность, размеренность и точность… Ни в одном флоте нет таких жестоких взысканий, как в русском. До сих пор судовые экипажи Николая подчинены морскому уставу Петра I, с его средневековыми санкциями четвертования, колесования, вырезывания ноздрей, повешения на реях, аркебузирования, битья кнутом и кошками. Многохвостая плеть из просмоленной пеньки заменяет в карательной практике флота смертоносные шпицрутены сухопутных войск. Арестантские роты под начальством инженер-генералов надрываются над постройкой новых судов. Но все это приводит только к внешней парадности и к праздному блеску морских спектаклей.

Царь продолжал кокетливо выгибать свой стан перед Пушкиной, обволакивая ее жадными взглядами своих водянистых глаз.

Между тем церемониал заканчивался. Отдавались сигналы к отплытию в Петергоф. Для обратного путешествия император пригласил фрейлину Загряжскую с ее племянницами на борт «Ижоры» принять участие в царском завтраке.

Мы простились с нашими спутницами. Старуха Загряжская проводила д'Антеса своей саркастической усмешкой, Александрина с некоторой тревогой оглянула нас, старшая Гончарова обожгла моего кузена беспокойным, сухим и горящим взглядом. Пушкина с глубокой и нежной задумчивостью протянула на прощанье свою руку для поцелуя.

Мы вернулись гребным катером на «Александрию». Пироскаф наш распустил пары и двинулся в обратный путь.

Мы вышли из военной гавани. Граниты и мачты Кронштадта медленно уплывали от нас. Маленькое общество наше, несколько поредевшее, обменивалось впечатлениями от морского празднества. Д'Антес отошел в сторону.

Флегматичный и бледный Медженис, вяло помахивая розовым клювом, излагал мне свои соображения о русском флоте.

— Все эти военные суда — игрушки императора, не более, — медленно говорил он, раздвигая коленца своего телескопа, чтоб лучше оглядеть развернутую эскадру. — В течение шести месяцев этот флот заперт льдами. Остальное время он служит для упражнения морских кадетов. У русских нет моряков — экипажи состоят сплошь из иностранцев; гавани и рейды так неглубоки, что суда необходимо строить широкими и плоскими, это делает их медленными и неповоротливыми. Все они построены из дурного материала — ель не выдерживает ядер.

Видно было, что атташе великобританского посольства спокойно гордится своим отечественным флотом. Мне хотелось вызвать Жоржа на рассказ о нашей средиземноморской эскадре. Но кузен мой куда-то исчез.

Через несколько минут я нашел его на корме судна. Опершись о перила, сурово и молча следил он за кипящей игрою брызг под тяжелой броней руля, не отрываясь пристальным взглядом от клокочущей пены.

— Друг мой, тебя, кажется, можно поздравить? Пушкина смотрит на тебя влюбленными глазами.

Д'Антее остановил на мне свои холодные зрачки.

— Дело невероятно осложнилось, — произнес он сухим и резким голосом. — Со вчерашнего вечера Катрин Гончарова — моя любовница.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Le martyr perpetuel et la per-

petuelle immolation du Poete…

I

Легитимисты.

Из политической партии они давно стремились стать духовным орденом, священной дружиной, рыцарским ополчением.

Из французской эмиграции 1793 года, из реставраторов бурбонской монархии, из приверженцев Священного союза они превратились в международную организацию с вождями, агентами, ораторами, писателями, трибунами и газетами.

Им принадлежало павлинье перо Шатобриана; им вырабатывал программу кантианец и вождь европейских олигархов Меттерних; они числили в своих рядах всех королей Северо-Восточной Европы.

Николай I считал себя их верховным вождем. Это было совершенно необходимо при сомнительности его прав на российский престол. Яростной защитой интересов «законности» он словно стремился придушить глухие толки о своем узурпаторстве.

Военный бунт в день его восшествия закалил его ненависть к революции. Он провозгласил себя вождем международного легитимизма, главою сторонников Генриха во Франции, Карла в Испании, Вильгельма в Нидерландах, Франца в вольном городе Кракове.

Он мечтал о вооружении своей партии. Он хотел превратить сентиментальное братство 1814 года в несокрушимую боевую фалангу, облеченную смертоносной арматурой современной войны.

И легитимисты действительно вооружались повсеместно. С 1830 года они усилили свою злость и отравили смертельным ядом свою мстительность. Свержение Бурбонов, отпадение Бельгии, восстание в Польше, гражданские распри в Испании отточили их ненависть и взнуздали их бдительность. Они объявили беспощадную войну всем смельчакам, посягающим на абсолютную цельность и полноту их владычества.

С вооруженными противниками они боролись смертными приговорами — виселицами, гильотинами, расстрелами. С идеологическими противниками они боролись смертными приговорами — убийствами из-за угла, безнадежными заключениями, гибельными ссылками, кровавыми провокациями.

Череп, ощеривший зубы, давно заменил на их боевом щите связки геральдических лилий.

«Смерть врагу!» заглушило пустозвонный лозунг благоденствия народов под скипетрами монархов.

Я был свидетелем их сплоченного выступления в Петербурге, когда их месть и ненависть выросли несокрушимой стеной на пути одного поэта.

II

— Государь недоволен Пушкиным, — говорила нам Идалия Полетика, — я это верно знаю от фрейлины императрицы. Бенкендорф только ищет повода, чтоб убрать его из Петербурга…

— Чем это вызвано? — спросил д'Антес.

— О, очень многим, — заметил муж Идалии. — Книга о Пугачеве, памфлет на Уварова, эпиграммы на лучших представителей власти и знати, оскорбительные попытки подать в отставку — все это вооружило против него двор.

— Мне известно, что будут приняты решительные меры, — продолжала Идалия. — Успокойтесь, д'Антес, — с ревнивой насмешливостью и обычной беззастенчивостью бросила она, — Натали будет ваша…

— Но если его сошлют в деревню, жена последует за ним, — меланхолически заметил мой кузен.

— Неизвестно. Способы освободиться от него еще не окончательно продуманы, но дело может быть поставлено так, что он будет устранен не каким-либо приказом властей, а гораздо более сложным образом.

— Каким же?

— При его вспыльчивости и горячности нетрудно будет в самом обществе создать такую ситуацию, в которую он попадет, как в силок. Но терпеть его больше не станут, можете мне в том поверить.

— Он действительно вооружил против себя всех. У него такие мощные враги, с которыми ему едва ли удастся справиться.

— Кто же?

— Уваров, Бенкендорф, Нессельроде — этого ли еще не достаточно?

— Это все?

— Нет, если хотите, есть еще.

— Кто же?

— Сам император.

Последнее было несомненно. При всем умении двора скрывать свое подлинное отношение к отдельным лицам, Даже для нас, членов иностранных посольств, было ясно, что Николай не выносит Пушкина. Русский царь вообще питает глубокую антипатию к писателям — к Пушкину же он относился с особенной враждой. Это был его политический противник, враг его дела, опасный вольнодумец, Достойный преследований и гонений. Но политика требовала осторожной и тонкой игры с этим врагом. Разумно было, ненавидя, ласкать и, готовя гибель, притворяться милостивым.

Для моей книги о России представляли интерес отношения императора к первому писателю страны. Я обратился с осторожными вопросами к другу поэта — князю Вяземскому. Вот что он сообщил мне.

В России придворные поэты были издавна в моде. Николай I считал необходимым ввести в свой круг выдающегося писателя для стихотворных похвал и живописи исторической. Если Ломоносов придал особый блеск эпохе Елизаветы, Державин — времени Екатерины и Карамзин — царствованию Александра, Пушкин мог лучше своих предшественников возвеличить и увековечить образ и деяния Николая I. Вот почему в самые дни своей коронации молодой император вызывает к себе опального поэта и словно стремится ввести его в круг своих милостей и щедрот.

Николай до известной степени даже заискивал перед Пушкиным. Фридрих ухаживал за Вольтером — и этим подал пример всем европейским венценосцам. Царям нужны поэты, как актеру журналисты — это создатели их репутаций. Николаю I мерещились оды и гимны в его честь, написанные самым блистательным пером его империи. Отсюда — милости, расточаемые поэту: он посылает ему в дар экземпляр свода законов, собирается закрыть газету, непочтительно отозвавшуюся о Пушкине, открывает ему архивы, назначает оклад и дает придворный чин. Он не перестает предоставлять поэту темы для его будущих похвал и прославлений. Он словно становится перед своим художником в позу великодушного покровителя муз, являя ему те широкие жесты щедрости и благоволения, которые надлежало запечатлеть для потомства парадной кистью восхищенного одописца.